как будто только сейчас покинул её. Видел дома, поля, леса, ручьи.
Видел людей. Видел даже коров, овец и кур.
А ведь ничего этого давно уж нет...
Я часто мечтал вернуться в прежние места
и увидеть наяву что-то знакомое и пережитое.
А возвращаться было либо не к кому, либо некуда».
Зиновьев А. А. Русская судьба, исповедь отщепенца.
(М.: ЗАО Изд-во Центрполиграф, 2000. 506 с.)
В глухом лесу стояли пять домов, а жили там шесть семейств. т. к. в одном доме на восточной окраине деревни помещались две семьи Ермаковых (дяди Васи и дяди Семена). Все дома своим фасадом были обращены на южную сторону (как говорят в деревнях, вся деревня была на «теплой стороне»). Вдоль деревни проходила дорога от Бобров на Дубровку, т.е. она шла перед домами, и из окон любого дома (кроме ермаковского, который стоял в глубине усадебной территории и перед которым была огороженная с обеих сторон длинная лужайка) можно было поговорить со всеми, кто шел или ехал по этой дороге.
Между дорогой и рекой Калдайкой простиралась неширокая полоса «чищеры» – почти непроходимых зарослей кустарника, осины, ольхи, берёзы, черемухи, липы и т.д. От нашего дома до реки шла неторная тропинка, я по ней ходил к реке и, помню, копал палками вьюнов в подсохших букалдинах. Конечно, если бы всю эту территорию расчистить и обиходить, то лугам этим не было бы цены. Но все были заняты стройкой, пашней, покосами, работой на отходных промыслах за наличные деньги, которые были необходимы для покупки одежды, обуви, инструмента и т. д. Только одни Ерофеевы эту часть прилегающей территории использовали как следует.
На самой западной стороне (ближней к Бобрам) располагалось семейство Филипповых. Его глава - Василий Тимофеевич - был учителем старших классов. У них был дом пятистенок, но вторая половина была нежилой, там не было ни потолка, ни пола, а через дырявую крышу просвечивало небо. Зато у них была баня «по-черному», колодец с «хорошей» водой и журавлем и куча ребятни (семь или восемь человек) со сварливой теткой Настей во главе.
Был у них еще какой-то захудалый хлев в глубине двора и амбар, расположенный рядом с домом так, что путь в дом проходил между этим амбаром и самим домом. Один из детей был мой ровесник по имени Петька, но все звали его «Петух». Однажды, когда он рубил голову петуху, тот, уже без головы, вырвался у него из рук и взлетел на крышу амбара. Об этом необычном событии долго ещё судачили деревенские бабы: к добру это или к худу.
К востоку от дома Филипповых располагалось наше поместье (слово «усадьба» у нас обозначало пашню, расположенную «на задах», т.е. самую близкую к лесу; кое-где такая пашня называлась «усад»). Тут уж придется остановиться поподробнее, так как здесь я родился и рос, окончил первый класс школы, стало быть, начал познавать окружающий мир и самого себя.
Как я уже упоминал выше, жили мы в доме-пятистенке. Капитальная (пятая) стена разделяла его на две неравные половины: в большей, с тремя окнами по фасаду, была кухня, а в меньшей, с двумя окнами, – начальная школа, в которой учились все дети нашей деревни. Вход в дом располагался в кухне рядом с капитальной стеной, справа у стены была большая русская печь, в левом переднем углу находился большой обеденный стол, а вокруг него вдоль стен стояли лавки. В «красном» углу над столом размещался небольшой иконостас, перед которым почти всегда горела лампадка. В средней части капитальной стены был дверной проем, но вместо двери была занавеска. Тут же, рядом с этим проемом, стояла печь-голландка (мы её называли «галанка», о Голландии же я тогда и понятия не имел).
Рядом с домом, как амбар у Филипповых, стояла избушка в два окошка, в которой никто не жил. Она была нужна, когда строили пятистенок, сруб которого построил первый председатель артели Василий Павлович Карасев (он в чем-то провинился, его сняли с должности, и он вообще отказался от этой калдайской затеи, продав сруб отцу за небольшую сумму). Здесь нужно объяснить, как и с кем отец оказался на Калдае.
Блаженновы жили большой семьей в одном доме в Бобрах. Сохранилось фото от сентября 1927 года, где есть и отец, и его неродная мать, и его бабушка (баба Вера) на фоне того самого бобровского дома. Летом 1930 года полдеревни сгорело, и вся история её с того момента разделилась на две половины: «до пожара» и «после пожара»,
После пожара собрались несколько стариков (в возрасте около 60 лет): дед Ераст Квасов (отличался тем, что не стеснялся ругаться матом при бабах и детях), два брата Карасевых (Степан и Василий), «дедка Митя Ерофеев», два брата Ермаковых и задумали начать новую жизнь на новом месте поближе к железной дороге, пользуясь которой, можно было бы возить на базар сельхозпродукцию.
Как оказался отец в этой компании - не могу сказать, но дело в том, что девичья фамилия матери была Карасева, т. е. Степан Карасев был её отец, а поскольку она вышла замуж против его воли, никакого приданого ей не выделили. Все же какое-то сочувствие Степан Карасев к нашей семье проявлял (к тому времени уже родились два сына и две дочери). Каким-то образом к «организаторам» примкнул родной дядя отца Василий Тимофеевич Филиппов. Его сестра Прасковья Тимофеевна Филиппова была родной матерью отца (значит, моей родной бабушкой по отцу). Она рано умерла от простуды (ходила босиком до поздней осени, уже по снегу), а дед Сергей женился второй раз, и эта неродная мать его и жила с нами, я её хорошо помню.
Степан хотел поселить на новом месте младшего сына Ивана, а Василий старшего – Дмитрия, но вскоре и тот и другой от этой затеи отказались. От Василия остался сруб, а от Степана - только строптивая дочь Наталья. Помогал ли он ей чем, или не помогал – об этом я ничего не знаю, но точно известно, что он жил в Курлове с сыновьями Павлом, Герасимом и Михаилом.
В Бобрах, в добротном карасевском доме, осталась младшая дочь Евдокия (тетя Дуня), вышедшая замуж за Макарова Алексея уже по сватовству и по согласию, в хорошую семью.
Семья отца была нехорошая, «взбалмошная», сам хозяин Сергей Тимофеевич погиб в германскую войну, его сестра, Фекла Тимофеевна, была замужем за братом Степана Емельяном и, по рассказам, много скандалов ему устраивала. Поэтому, когда решался вопрос о замужестве Натальи, Степан якобы сказал: «Хватит нам одной Феклы». Но Наталье было 24 года, по деревенским меркам – это уже кандидатка в «вековухи». Поэтому она решилась идти наперекор отцу и матери, без их благословения.
Справа от нашего дома стояла маленькая избушка в два оконца – бывшая баня в Бобрах, чудом уцелевшая при пожаре. Отец с двумя братьями (16-летним Дмитрием и 20-летним Александром) перевез её на Калдай, и она стала первым их пристанищем на новом месте. К избушке они пристроили скотный двор, являвшийся её продолжением, так что из неё можно было выйти во двор, не выходя на улицу.
А ещё дальше пристроили погреб, куда по весне загружали лед по периметру стен и где летом хранились съестные припасы. За пятистенком был построен большой скотный двор с просторным сеновалом, который все называли «сушило». Например, в начале мая мама объявляла: «Теперь будете спать на сушилах, я уже там вам все постелила». Постель – это подстилка, накрывающая сено, а вместо одеял – громадные тулупы, в которых зимой ездили в санях в дальнюю дорогу.
Между новым скотным двором и погребом стоял забор с большими воротами для выезда на лошади на «усадьбу», на сельхозугодия. Был забор и между новым этим скотником и пятистенком в его западной стороне. В этом заборе имелась калитка для выхода в огород, где росли огурцы, капуста, конопля, подсолнухи, морковка, брюква и прочая «овощ». Бабушка с мамой все время там что-то «творили».
Вообще жизнь на Калдае была какая-то «самодостаточная». Старались все делать сами: обувь (лапти из лыка); одежду из домотканой холстины; немыслимое количество всяких самодельных устройств и приспособлений для хозяйственного обихода (лес-то был рядом «на выбор» - выбирай, какой годен). Целая цивилизация!
Мне повезло, что моя жизнь началась в той изначальной «цивилизации». Без электричества, с лучиной, без машин и тракторов, с домотканой льняной одеждой, с лаптями, с ручными мельницами, с бесчисленной живностью на дворе, когда мимо гусей приходилось проходить со страхом: «Гусак заклюёт!». А сколько было ребячьих игр! И в городки, и в лапту, и в чижа, и на качелях, и в футбол (мяч делали из бычьего мочевого пузыря) – это летом. А зимой – снежные горки, лыжи, санки и т. д. Улица была наполнена детьми, которых никто не организовывал, мы организовывались сами, от старших к младшим, и играли с великим удовольствием и желанием.
Может быть, все эти мелкие детали нашего тогдашнего быта покажутся скучными, но «из песни слова не выкинешь», а я пою свою песню воспоминаний. Когда-то давным-давно у Горького я прочел любопытную мысль: «Ничего нет дороже для человека, чем его воспоминания, потому что цена им прожитая жизнь». Да и вообще я смотрю на все это больше с познавательной точки зрения, чтобы осмыслить прошедшее и уяснить, «куда мы идём и от чего уходим».
У Паустовского, о котором ещё много будет сказано впереди, есть такое размышление: «Невежество делает человека равнодушным к миру, а равнодушие растет медленно, но необратимо, как раковая опухоль, Жизнь в сознании равнодушного быстро вянет, сереет, огромные её пласты отмирают, и, в конце концов, равнодушный человек остается наедине со своим невежеством и своим жалким благополучием».
И ещё хочется привести его же слова, написанные о прозе Куприна:
«В любви к родным местам есть всегда доля необъяснимого или, вернее, необъясненного. Порой эта любовь ставит нас в тупик и удивляет, но, конечно, только в тех случаях, когда относится не к нашим родным местам».
Перед избушкой тоже имелся огород, там был маленький колодец, в котором младший брат Лёва (4 годика было ему) чуть не утонул - он упал туда, но каким-то образом успел упереться руками и ногами в его стенки. Его, конечно, вытащили, но разговоров об этом чуде было много. Рядом с колодцем был «рассадник» - большое корыто из бревен, установленное на столбах высотой полтора метра (в нем выращивали рассаду капусты, огурцов и т. п.).
Соседним с восточной стороны был дом деда Ераста. Они жили вдвоем с бабкой Натальей, и к ним иногда приезжал внук Санька по прозвищу «меткач» (он больно метко в рюхи играл).
Немного подальше по направлению к дому деда Ераста стояли три большие березы, под ними скамейки, а между ними небольшая лужайка, где мы иногда играли. Но так как все это располагалось в пределах нашего огорода, т.е. было отгорожено от улицы забором, деревенские товарищи туда не заходили, стало быть, и нам там было не интересно.
Дальше располагалось поместье Ерофеевых. Их дом долго оставался одиноким, после того как все уже разъехались кто куда, но, наконец, и они попали под кампанию «укрупнения крестьянских хозяйств», и их перевели в Уляхино, а дом продали кому-то в ближнюю деревню Залесье. Именно на этом и закончилась история поселения Калдай, просуществовавшего более полувека.
Но это я уж слишком забежал вперед, а пока продолжим описание хозяйств. Ерофеевых у нас вообще-то звали «рязанские», т.к. они были выходцами из деревни Рязаново, расположенной рядом с Бобрами. Например, если я возвращался домой с расквашенным носом, то на вопрос мамы «Кто?» отвечал: «Толечка рязанский». Но вообще-то мы с ним дружили, часто бывали в домах друг у друга и, я помню, даже обедали вместе, т.е. я у них, а он у нас.
Их дом мне нравился больше всех. Такой же пятистенок, он располагался на самом высоком месте в деревне и был каким-то светлым и чистым. Перед домом стоял амбар, а перед амбаром лежало толстое бревно, на котором по вечерам сидели мужики, а позже собиралась молодежь с балалайками, петь и плясать (гармоней на Калдае не было). Особенно мне нравилась планировка дома: только у них на входе в сени была горница, а под ней кладовка с входом из двора.
Во дворе колодец с журавлем, на котором в качестве противовеса висела какая-то бесформенная тяжелая железка. А перед домом на лужайке стояли качели, и этот Толечка мог на них раскачиваться «через вал», т. е. вертеться вкруговую. Я этого трюка не мог делать - страшно было висеть вниз головой. Недалеко от качелей рос мощный, высокий дуб – он украшал всю улицу деревни. А мимо этого дуба прямо поперек улицы шла дорога на станцию Дубровка, где были и магазин, и, кажется, медпункт - всего в полутора километрах.
Справа от дороги, перед самой рекой, была небольшая луговина, на которой к осени появлялся небольшой стожок сена. Тут же, почти на берегу Калдайки, Ерофеевы впоследствии построили хорошую баню. Слово «почти» здесь применено потому, что пойма речки весной затоплялась полыми водами и баню-то они построили на небольшом возвышении вдали от русла реки. Вообще, деловые были эти «рязанские» и, мне кажется, они были самые первые насельники Калдая (судя о большой проделанной работе). Кстати, в половодье на Дубровку ходили кружным путём - через Лесопилку, Казарму и далее по железной дороге.
Последний дом с восточной стороны деревни был ермаковский, у него (единственного из всех домов деревни) крыша была из дранки (мелкая щепа), она казалась более аккуратной и красивой, чем обычная дрань, покрывавшая крыши всех других домов. Про моего отца кто-то из деревенских мужиков говорил, что он был хороший «драньщик», т.е. умел выбрать нужное дерево и разделать его на «дрань». Поясняю: это отщеп, длинный (до 3-х метров) и тонкий. Иными словами, получалось что-то вроде тонких нешироких досок, которые набивают слоями на обрешетку крыши. Старинная народная технология оформления крыш в лесных деревнях.
Ермаковых было два брата: Василий (у него были одни дочери) и Семен, у которого были и дочери, и сыновья, но я их плохо помню. Дело в том, что в деревне образовался колхоз «Красный пахарь», а Ермаковы отказались в него вступать и так и жили «единоличниками», как их тогда называли. И то, что жили они с краю, и то, что откололись от всех, и то, что их дом располагался вдали от дороги и трудно было рассмотреть, что творилось у них на дворе, – всё это как-то отделяло их семью от основного населения и каким-то образом сказывалось и на детях.
У них были пчелы, потом они появились и у нас, так как для отца пчелы были не в новинку: все предки Блаженновы занимались ещё и пчеловодством (кроме плотничанья). В окрестностях Бобров сохранилось урочище под названьем «Блаженновский пчельник», а в окрестностях Курлова до сих пор живет название места в лесу «Карасев мост». Так фамилии моих предков по отцу и матери попали на местную топографию.
Вернемся на Калдай. У Филипповых во дворе дома был колодец, куда мы ходили за водой для приготовления пищи, а тот колодец перед избушкой, в котором тонул Лев, почему-то использовался только для хозяйственных нужд и для полива.
Еще во дворе у них был амбар, хлев и баня с маленьким окошечком и маленьким предбанником без наружной двери. Баня топилась «по-черному», и я всегда боялся в ней запачкаться сажей.
Сам Филиппов доводился отцу родным дядей и был у нас учителем в школе, которая размещалась во второй половине нашего дома, где в одном помещении занимались сразу все 4 класса: 1-й и 2-й в первую смену, а 3-й и 4-й – во вторую. Потом он почему-то был смещен (кажется, использовал красную материю, выданную ему для флагов для школы, на трусы для своих детей), и учителем стал Изот Петрович.
Пища у нас была очень простая: основой многих блюд являлась молочная продукция, щедро поставляемая двумя коровами: Зорькой (рыжей масти) и Вечёркой – черной. Прежде всего, это было парное молоко, а еще творог, квашеное молоко. Сметаной пользовались лишь для сдабривания пищи. Конечно, было много овощей: репа, брюква, огурцы, помидоры, морковка – всё это мы потребляли в свежем виде и не всегда с разрешения взрослых, почему все это не всегда было вымыто и почему нас, малышей, звали «дристунами».
Вкусными были так называемые «пареные» овощи, особенно свёкла, брюква, репа и тыква. (Кстати, я не совсем понимаю пословицу «Проще пареной репы», почему, например, не свеклы или тыквы?). Особенным развлечением было выкапывание картошки, когда на освободившейся пашне сжигали ботву. Конечно, мы закапывали в угли костров картошины и тут же ели их. Разумеется, все перемазывались золой и сажей. Но зато какая вкусная была картошка и как интересно было вытаскивать её из костра! При этом взрослые никогда не ругали нас за это развлечение.
Особое меню составляли «дары леса»: ягоды, грибы, щавель, молодые побеги различных трав и растений (например, на ёлке весной появлялись маленькие красные шишечки, а на сосне пальчики, на земле верхушки хвоща и дягилей (не знаю, как они называются по-научному, но мы их звали «сикалами», так как делали из их полых стволов брызгалки).
О грибах. Их было несчетное количество. И мы их ели. Не варёные, не жареные, а на тонких прутках подогретые на этих же картофельных кострах. Чаще это были подберёзовики, которые и за грибы-то не считали. Запомнились из Калдайской поры ещё блины.
БЛИНЫ
До войны в деревнях той стороны (может быть, там и сейчас так) день начинался с блинов. И утро разделялось на периоды «до блинов» и «после блинов». Мне в ту пору не было ещё и десяти лет… Когда я вставал, на столе уже стояла тарелка (а то и две) с большой стопкой этих самых блинов. Детей-«кашеедов» было много – в нашей семье было шестеро, а по всей деревне в каждой семье по пять-семь голов. Ясно, что взрослые уже давно поели. И уже ушли куда-то по своим делам. Бабушка сажала нас за стол, наливала большую миску квашеного вкуснецкого молока, и мы кусками блинов макали в это молоко. И от миски к каждому из нас постепенно прокладывалась («прокапливалась») дорожка. Бабушка учила: чтобы не пачкать стол, нужно в левую руку брать другой кусок и подставлять его к первому, чтобы капли-то на стол не капали.
Конечно, блины пеклись в настоящей большой русской печке (гениальное изобретение пращуров). Иногда удавалось застать процесс выпечки блинов. Сначала бабушка прогревала сковороду на углях, дрова еще не прогорели и вовсю пылали в печке. Потом на сковороду выливалось тесто с помощью специального большого деревянного половника. Хотя сковорода была довольно больших размеров, слой теста все равно получался значительный.
Потом с помощью цапельника с длинной деревянной ручкой сковорода перемещалась вглубь печки поближе к огню, на подготовленные заранее горячие угли. Снизу сковороды блины пропекались от углей, а сверху от пламени горящих дров. На блинах сверху образовывались маленькие дырочки, через которые изнутри выходил пар. Тесто толстело на глазах и превращалось в большой, толстый, настоящий блин (еще береты такие бывают в форме блина – я их всю жизнь ношу).
Современные блины, которые жарят на сковородке городские хозяйки, не имеют ничего общего с теми бабушкиными п е ч ё н ы м и блинами. Они похожи на листок бумаги, простреленной крупным зарядом дроби. Хилые, тощие, бледные, как и сами городские тонконогие девчонки. Съешь такой блин и не поймешь, что это было. А те-то блины целыми никто и не ел - только кусками и можно было есть.
Тесто готовилось в квашне (заквашивалось) заранее с помощью специальной дрожжевой закваски (если своей не было, брали у соседей) и готовилось из разной муки – то ржаной, то гречневой, то еще какой-нибудь для разнообразия. Благо, небольшая ручная мельничка была своя (была бы крупа).
НЕБОЛЬШОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ ОТ ТЕМЫ
От предков досталось и ушло многое: лошади, телеги, сани, сенокосы, лапти, ЛУЧИНА, гармошки, балалайки, парное молоко, раздумчивые застольные песни, многочисленные сестры и братья и многое, многое другое. И что интересно: ведь жили бедно, плохо одевались, не совсем досыта ели, имели не очень качественную медицину (а на Калдае её и вовсе не было), однако не было проблем с демографией. Не было брошенных детей.
От нас, вернее, от наших детей ушла цивилизация советского времени. С её комсомольскими стройками, песнями, с пионерлагерями, детскими катками, бесплатными квартирами, самодеятельным туризмом, т. е. всем тем, что сейчас называется «социалкой».
Наши дети и внуки живут в новой цивилизации – жестокой, бессердечной, с бесстыдным хвастовством неправедно нажитого богатства и стариками, роющимися на помойках. Алчность и жажда удовольствий и развлечений, эгоизм и эгоцентризм процветают в межчеловеческих отношениях, даже в семейных. Появилось много брошенных детей!
Иногда смотрю телевизор – там всё заполнено какими-то «апокалипсическими» темами, стрельбой, насилием, сексом. Даже маститые ученые с важным видом вещают о гибели Вселенной, столкновениях Галактик – мол, все равно все погибнем, и т.д. А коррупция, взяточничество, которые особенно опасны в системах образования, где могут изуродовать молодые неокрепшие души...
Вот такая «цивилизация» и формируется сейчас у нас на глазах, и не только формируется, а крепнет и бурно развивается.
Сейчас во всем мире свирепствует кризис более страшный и болезненный, чем кризис 30-х годов прошлого века. И уже появились мнения, что мы поторопились со строительством капитализма на обломках «страны с развитым социализмом», что прав был мудрый Карл Маркс о неизбежности кризисов в нём. Кто знает? Очень уж злободневно звучат слова Генри Форда 1-го: «Если кто-нибудь знает, куда мы идём, то он знает гораздо больше меня».
ГОРЕЛАЯ КУРША
Спички детям даже и постарше меня категорически запрещались. Противокомариные «костры-дымокуры» разводили под присмотром взрослых, дети следили только за тем, чтобы обкладывать огонь мхом или травой и не давать ему «выглядывать» наружу, поэтому и получался густой дым, отпугивающий комаров.
Пожар в лесу погасили, страсти поулеглись, и страхи тоже пошли на убыль. Но вскоре появились сначала слухи, а потом уж и достоверные известия, что за Тумой сгорел целый рабочий поселок Курша местного лесозавода, сгорело много людей и скота. А поселок стали называть «Горелая Курша».
Так и осталось у меня в памяти это название. Но вот недавно прислали мне районную газету г. Спас-Клепики «Новая Мещёра» от 28 июля 2009 года, в которой помещена заметка Лидии Даниловны Абловой, свидетельницы того страшного пожара. Заметка называется «Куршинская трагедия 1936 года». В том пожаре погибли её мама и брат с сестрой. Не могу удержаться, чтобы не привести здесь выдержку из этой статьи:
«Пожар в Курше – самая большая трагедия Мещёры. И люди, захороненные в могилах, не должны быть забыты. Пусть невозможно восстановить имена погибших, но хотя бы можно поставить памятник, подправить ограду, сделать холмики. Ведь исчез целый рабочий поселок вместе с населением...»
Пожары в Мещерских лесах и болотах повторялись всегда в засушливые годы, писал о них и К. Паустовский в 1948 г. В прессе сообщалось и о больших пожарах 1972 г., когда они угрожали даже большому городу Гусь-Хрустальный, вокруг которого в срочном порядке вырубили крупные сосновые деревья. Сейчас (в 2010 г.) на их месте поднимаются уже новые сосны. Тогда горели торфяные болота даже в Шатуре. Дым от этих пожаров ветры приносили и в Москву, на улицах которой всё было затянуто дымом. Служба гражданской обороны советовала закрывать все окна и форточки и реже выходить на улицу.
Писали о поджогах, но это безосновательно. Загорание происходило или от непогашенной сигареты, или от непотушенного костра, или само собой, от капельки росы на сухом листике или комочке торфа. Последствия возгорания по последним двум причинам я ликвидировал лично, исследовав предварительно начало процесса по сгоревшим палочкам и былинкам.
Один пожар, погасший сам собой, оставивший после себя горелый участок берега Гусь-речки, вообще возник курьезным образом (это мы изучили по свежим следам гари). Рыбацкий костер, окопанный канавкой в песчаном грунте, был оставлен непогашенным с палками в нём. Одна палка была с длинным тонким сучком. Огонь по этому сучку, когда он подгорел и упал, перебрался на сухую траву и далее пошел распространяться по траве и деревьям по берегу реки. Злободневно предупреждение: «Не оставляйте в лесу непогашенных костров». Пренебрегли им рыбаки, понадеявшись на свою канавку в песке.
В необычайно жарком 2010 году аналогичное стихийное бедствие возникло сначала в Заволжской нижегородской тайге, а потом и во многих областях Центра. Ни вертолеты, ни бесчисленное количество пожарных машин не могли справиться с огненной стихией: пожар шел по верхушкам деревьев – «верховой» пожар. Выгорали деревни и поселки.
Такая ситуация потребовала введения правительством чрезвычайного положения во многих областях Центрального региона. Дольше всех оно сохранялось именно в Рязанской Мещере. Для ликвидации пожаров в тех местах был даже мобилизован состав Рязанского высшего военного училища ВДВ вместе с курсантами. А с верховыми пожарами удалось справиться лишь с помощью авиационных «водовозов», про которых в Курше в 1936 году ещё и понятия не имели, почему там и было такое количество жертв.
Горело и вокруг родного Гусь-Хрустального (в моем паспорте указано, что именно в этом районе я родился), но там удалось справиться без потерь, хотя узлы и чемоданы были наготове.
Вокруг Курлова леса горели со всех сторон вокруг поселка. Задымленность воздуха была такая, что нечем было дышать, больницы были переполнены бронхиальными больными. Даже дома все помещения заполнил дым и какая-то едкая гарь. Особенно страдали дети. Пожарники работали почти круглосуточно. Один из них (мой дальний родственник) за такие вредные условия после ликвидации пожаров получил премию в 10 тысяч рублей. Положение усугублялось ещё и тем, что вблизи не было водоемов с достаточным количеством воды.
Особенно натерпелись страху владельцы бензозаправочных станций, построенных из соображений безопасности на окраинах поселков. А окраины-то там – сосновый лес с подстилкой из сухой травы и смолистых сучков, для распространения лесного пожара лучших условий и быть не может.
Местные жители, когда все улеглось, ходили в церковь ставить благодарственные свечки Николе-Угоднику за то, что обошлось без жертв, не то, что в Курше (народ до сих пор помнит о том страшном пожаре).
Парадокс лесничих: они (работники лесного хозяйства) сетовали, что на вырубах сосновых боров первыми вырастают осинники и березовые рощи, что снижает ценность лесов. Об этом говорил мне дядя Паня, брат мамы - он был лесничим Курловского района до объединения его с Гусевским. А вот теперь выясняется, что как только пожар доходил до этих рощ, на границах с ними и останавливался. Так что не стареет пословица «Нет худа без добра». Тут требуется небольшое пояснение. Лесничий – это чиновник, начальник конторы – «лесничества», а в лесу работают рабочие «лесники» (часть из которых и живет в лесу), за которыми закреплены выделенные участки леса. Кроме названия конторы, слово «лесничество» относится к обширной площади леса, разделенной просеками на кварталы, каждый из которых имеет свой номер, нанесенный на столбе, врытом на пересечении просек.
Небольшое отступление от темы: находясь в Праге со студентами, я услышал от сопровождающего нас чешского преподавателя название района Праги «Просек». Спросил о происхождении этого названия, и оказалось, что раньше здесь был лес, через который сделали просеку и построили дома, а образовавшийся микрорайон стали называть «Просэк» (именно так звучит это слово в их национальном произношении). Хотя и у нас часто используют этот звук «э» и к месту и не к месту («стратэгия», «агрэссия»», «акадэмия»). В. Белов с усмешкой пишет в каком-то рассказе: «Наш зоотэхник в истэрике». Дело в том, что подобные аномалии имеют широкое распространение: например, в сельскохозяйственных вузах произносят именно «зоотэхник», а в правоохранительных органах слово «возбуждено» (с ударением на звук «у»). И «никто им не указ».
Комментариев нет:
Отправить комментарий
Примечание. Отправлять комментарии могут только участники этого блога.