Глава 3.3. зимовка на КОЛЫМе

Дорога на Колыму. Опять Коля Овчинников. Зимовка.

Конфуз с Венерой. Депрессия. Олег Николаевич Сапронов.

Гибель Ивана Болотова.

Колыма ты, Колыма, чудная планета,

10 месяцев зима, остальное  лето.

(Из народной песни)

Дорога на Колыму

7 июля 1949 года, в четверг, с подмосковного аэродрома Захарково на двухмоторном самолете Ли-2 (самый популярный в то время тип самолета в полярной авиации) с бортовым номером             Н-501 вылетели мы с группой зимовщиков на неведомые нам полярные станции. В группе оказался и Коля Овчинников (неисповедимы пути Господни!), тот единственный настоящий плотник, с которым мы участвовали в переделке Гидрографического института под Арктическое училище в 1945 году.

Промежуточные посадки для дозаправки были в Череповце, Амдерме. А в Игарке планировалась ночевка. Аэродром в Череповце был грунтовой, с хорошей зеленой травкой, по которой нам разрешили погулять.

Думаю, что это «разрешение» было своеобразной шуткой пилотов - ведь был хороший солнечный июльский день (а они-то знали, что нас ждало в Амдерме). В Амдерме посадка была на песчаном прибрежном аэродроме. И нам так же милостиво разрешили погулять.

Тут до нас и дошло, как над нами подшутили пилоты: дул холодный северный ветер с Карского моря (аэродром-то расположен как раз на его берегу), температура была примерно 7-10 градусов, а вдоль берега дрейфовали большие ледяные  глыбы.

А мы, ещё под впечатленьем зеленого поля аэродрома в Череповце, вышли в безрукавках, без шапок. И вообще собирались погулять, поразмять ноги.

Последние ещё выходили из самолета, а первые уже дрожали от холода и ждали очереди забраться обратно. Стали срочно распаковывать чемоданы и переодеваться в теплую одежду.

В Игарке случился какой-то сбой в транспортировке полярников. Ни на следующий день, ни в последующие дни оказии не было. Ночевать пришлось в красном уголке аэропорта, завешивая окна одеялами для создания темноты, т.к. еще не привыкли спать при солнечном свете: был полярный день, когда солнце не заходит за горизонт. Оказалось, Игарка находится на острове, отделённом от правого берега неширокой протокой.

Одним из сильных впечатлений пребывания в Игарке было наблюдение течения Енисея. Громадные массы воды проносились  мимо валунов, разбросанных в прибрежной полосе, создавая на них пенящуюся водяную подушку. Дело в том, что эффект быстрого течения усиливался поворотом Енисея влево, а мы были на его правом берегу. Получался навал воды на берег.

После тихого течения Невы, на берегу которой мы проучились в Арктическом училище 4 года, это было завораживающее зрелище. Ощущалась неукротимая природная мощь, от которой захватывало дух.

Да. Действительно, «Могучий Енисей»!

Недели две мы проторчали в Игарке, наконец, объявили посадку, и мы полетели дальше до поселка Тикси. А дальше-то пришлось лететь уже на двухмоторной летающей лодке «Каталина» американского производства. В поселке Тикси (около устья Лены) мы надолго застряли, т.к. «не было погоды», чтобы лететь дальше. «Каталина» вернулась обратно в Игарку.

7-го августа 1949-го года мы всё ещё сидели в Тикси и ждали погоды (прошел уж месяц с начала нашего путешествия).

Опять Коля Овчинников

Коля заметил, что со скуки можно подохнуть, пока дождешься этой самой погоды, ну хоть бы день рожденья у кого был. Я признался, что как раз сегодня он у меня и есть.

- Покажи паспорт.

Я показал.

- Ребята! Этому жлобу сегодня 18 лет, а мы тут сидим и время зря тратим!

Работа закипела, и все мы в  этот день уже не скучали. Это было первое моё «днёрожденье». Никогда, нигде до этого не отмечали эту дату.

«Каталину» все же через несколько дней прислали, и мы полетели дальше на Колыму с промежуточной посадкой в Чокурдахе, расположенном на берегах реки Индигирки. Ночевка прошла благополучно. Перед посадкой сходил посмотреть реку Индигирку и здесь, как и на Енисее в Игарке, поразило непривычно стремительное течение водной массы реки.

На следующий день прилетели в Кресты Колымские, где мне предстояло работать три года безвыездно. Явился к начальнику полярной станции и... оказалось, что аэрологи-радиозондисты пока не нужны, т. к. еще не успели построить аэрологический павильон, нужный для подготовки радиозондов перед запуском, и работать придется простым аэрологом на запуске шаров-пилотов. Обидно.

Зимовка

Зимовка длилась до 1952-го года. За успешную работу мне вручили Почетную грамоту Главсевморпути, Почетную грамоту ЦК ВЛКСМ, наградили Почетной грамотой Чукотской авиагруппы, но не смогли её вручить, т. к. не было бланков, а потом об этом забыли (как тогда в ЛАУ про медаль). Во время зимовки я с грехом пополам окончил один курс ВЗМИ (Всесоюзный заочный машиностроительный институт) по специальности «Автомобили».

Организация и проведение радиозондовых наблюдений оказались намного сложнее, чем я себе представлял по приезде. И дело было не только в павильоне для монтажа радиозондов. Павильон-то построили довольно быстро. Для наполнения резиновой оболочки радиозонда нужен был водород, а для его производства нужен был газогенератор, а для работы газогенератора нужен был газогенераторщик, а для цикла запуска, приема сигналов радиозонда и их последующей обработки нужно было ещё два радиозондиста.

В наличии был только один, да и тот совсем «зелёный» - со школьной скамьи, он не был готов к такой сложной в профессиональном отношении работе. Пришлось заниматься тривиальными шарпилотными наблюдениями, то есть делать самую примитивную аэрологическую работу. На станции её вёл Виктор Иванович Паньшин. С ним мы и проработали почти целый год, меняясь попеременно должностями: «дежурный – помощник дежурного».

       Весной прислали двух недостающих специалистов. Один, уже имевший опыт перечисленных выше работ, – Юра Ильин (он был старшиной нашей роты, пока я учился на первом курсе, а он на четвертом вместе с Болотовым); другой – Боря Хорев, с ним мы учились в одной группе и оба получили дипломы с отличием, но он предыдущий год проработал в Дудинке на хорошо оборудованной полярной станции с опытным персоналом. Юра быстро наладил дело, нашли и газогенераторщика. Началась интересная работа.

      Алексей Иванович Рагозин (начальник Полярной станции) был доволен нами, так как мы выдавали добротный научный материал для Восточной Арктики, за что высшее начальство не раз хвалило Алексея Ивановича.

       На рисунке показан процесс за-пуска аэрологического радиозонда, рисунок взят из популярной бро-шюры (Б. Л. Дзердзеевский. «Как предсказывают погоду». М.: Сель-хозгиз, 1949. 80 с.).
       На титульном листе брошюры указано: «Б. Л. Дзердзеевский. Лау-реат Сталинской премии, доктор физико-математических наук». По тем временам это были весьма почетные звания.

       На рисунке видно, что стоит только один сотрудник, два других находятся у теодолитов и делают засечки угломерных шкал каждую минуту, передавая их регистратору (четвертому сотруднику), пятый сотрудник (самый квалифицированный) принимает радиосигналы на специальном радиоприемнике (штатный инвентарь) с радиозонда и регистрирует их в операционном журнале. А упомянутый ранее «газогенераторщик» приводит в порядок газогенератор и весь павильон.

Много времени уходило на расшифровку и обработку информации и подготовку её для передачи потребителям (кроме всех чисто научных работ нужно было перед передачей зашифровать её, используя секретные шифры).

Вот эти работы и составляли суть учебной работы в ЛАУ, и по ним даже проводился Государственный экзамен. Набор предметов приведен на копии вкладыша в диплом об окончании ЛАУ.            Почему-то предмет «Аэрометеокоды», мягко выражаясь, не вызывал у меня энтузиазма. И на занятиях уже на полярной станции, которые проводил сам Алексей Иванович, я особо не выделялся, что вызывало его неудовольствие и сомнения в моих «подвигах» на учебном фронте в ЛАУ. Зато Борис Хорев был на высоте: и сам всё делал быстро, и другим помогал. Дело в том, что расшифровка информации и её кодирование требовали особой скрупулезности и систематичности, чего у меня с детства никогда не наблюдалось. По той же причине и по предмету «Организация метеостанций и материальный учет и отчетность» высшего балла не получилось.

Конфуз с Венерой

Году в 50-м произошло одно событие, после которого начальник полярной станции Алексей Иванович Рагозин стал иногда в шутку называть меня «Венерическим героем».

А дело было так. Ярким весенним днем я наблюдал свой шар-пилот в теодолит. Шар-пилот удалился на довольно приличное расстояние и превратился в светящуюся точку.  Неожиданно рядом с ней я заметил ещё более яркую точку, с каким-то металлическим отблеском, перемещающуюся с востока на запад.

Я не заметил, то ли мой шар подошел к ней, то ли она приблизилась к нему. Постепенно точки стали расходиться и, наконец, совсем разошлись в разные стороны.

На следующий день все повторилось в той же последовательности (наблюдения производились строго в одно и то же время).

Я доложил Алексею Ивановичу. Он сообщил выше. Там приняли меры - ведь тот-то шар летел с востока на запад, стало быть, с Аляски, которая была рядом с Чукоткой, а время было - разгар холодной войны, ещё жив был Иосиф Виссарионович Сталин, а через наш ледовый аэродром на Колыме всё время «шастали» самолёты знаменитого «Дальстроя» - Восточной столицы Гулага. Ситуация создавалась тревожная.

Прилетели два самолета: истребитель и штурмовик (благо лед на Колыме был толщиной более двух метров, а аэродром делали именно на льду). Меня поставили у теодолита, рядом офицер с серыми глазками, у него рация. Я называл азимуты, офицер передавал их летчикам. А в помещении полярной станции сидел знаменитый полярный летчик Илья Павлович Мазурук (во время войны он был руководителем операции по перелету американских самолетов через Аляску и, как говорится, держал руку на пульсе).

Ничего не обнаружилось, самолеты улетели. Через две недели Алексею Ивановичу пришла короткая радиограмма: «Это Венера» (телеграмму он мне почему-то не показал).

Кстати, прислал телеграмму Валентин Иванович Аккуратов - с того же 1949 года он был флаг-штурманом Полярной авиации. У нас он бывал в составе экипажа знаменитого полярного летчика Ивана Ивановича Черевичного, оба они с 1909 года рождения. Стало быть, им в 1949 году исполнилось по 40 лет. Черевичному в том же году было присвоено звание Героя СССР.

То, что я ошибся в своих наблюдениях – объяснимо: молодой, неопытный, неумелый и т. д., но даже опытные полярники (в том числе и начальник станции) не могли себе представить, что в яркий солнечный день можно увидеть на ослепительном голубом небе знаменитую планету. Только мне думается, что там был Юпитер, а Алексей Иванович в свойственной ему иронической манере «переделал» его на Венеру. Многое можно было бы повспоминать про жизнь на полярной станции в течение трех лет без отпусков и выходных и праздников (вахты!)… 

Депрессия

Каверзная штука эта депрессия – не хочется ничего делать, читать, ни о чем думать, чего-то ждать, на что-то надеяться…

Самая тяжелая, глухая депрессия появилась у меня позднее, когда умерла жена. Здесь всё понятно - потерять мать своих детей, самого близкого в жизни человека друга, помощника, напарника – это лишиться подпорки, и главное – навсегда. Впереди-то пустота. Тут понятно - есть весомая причина. А бывает и по-другому.

В том-то и дело, что иногда депрессия появляется вообще без видимой, явной причины. Помню, случилось это летом 1942  года, когда я работал овце-козьим пастухом на Калдае (мне шел тогда 11-й год).

Однажды  вечером, после того как пригнал своё стадо в деревню, мне так захотелось к маме (она лежала в больнице больная туберкулезом), что я пошел в ночь, лесной дорогой (12 километров), спотыкаясь о корни деревьев и дрожа от страха. Тогда, на одной лесной дороге, было приключенье со снеговой лопатой, но об этом уже было рассказано, а мы вернёмся на прежнее.

Другой памятный случай произошел со мной уже в зрелом возрасте (19 лет) в бытность мою аэрологом на полярной станции Кресты Колымские, расположенной на правом берегу реки Колымы в самом её устье перед впадением в Ледовитый океан (вернее, в Восточно-Сибирское море).

У меня был свободный от вахты день, и я с самого утра не знал, куда себя деть. И навалилась такая тоска! Как черная туча!  Прошел всего один год зимовки, а впереди ещё целых два таких же тоскливых и бесцветно-безнадежных! Написал бы «белому свету не рад», но в том-то и дело, что этого «белого-то света» не было, потому что была тогда у нас полярная ночь.

Как житель комнаты, свободный от вахты, я тогда был дежурным, в обязанности которого входило много дел: это и уборка в комнате, и расчистка крыльца от снега, и заготовка дров, и топка печки, и заготовка воды для чая и умывания. «Умирай, а рожь сей» - обязанности в коллективе – святое: никому нет дела до твоего настроения.

 Делать нечего - начал выполнять. И пока кидал снег, пилил, колол, разжигал  - всё и прошло. И стало казаться, что я много чего ещё могу «натворить». 

Но вот депрессия – совсем другое, она связана с угасанием жизненной силы (что это такое, я не знаю). Даже писать о ней не хочется.

Не осталось вокруг ни друзей, ни соратников. Знаменитый изобретатель парового двигателя шотландец Джеймс Уатт писал своему другу: «В долгой жизни много печали. Все уже ушли. Тех задушевных разговоров больше уж не с кем проводить. Не хочется ничего начинать. Зачем? Все равно не успею сделать».

Остается терпеть и выдумывать что-то такое, что не выводило бы на эту тропу. Отказаться от воспоминаний, от фотографий, от встреч? Восторгаться мудростью древних. Жить сегодняшним днём… Вспомним:  «Довлеет дневи злоба его» (Ев. от Матф. 6.34).

Краткость формы изумительна! А сколько смысла в ней! Например, в русском переводе Библии этот абзац звучит так: «Довольно для каждого дня своей заботы». Я изобрёл перевод этой лаконичной сентенции ещё более краткой фразой: «Каждодневносущее самодостаточно», несколько тяжеловесно, но зато короче уже невозможно.

Глубинный смысл этого изречения в том, что мы часто жертвуем интересами сегодняшнего дня ради завтрашнего, послезавтрашнего или вообще какого-то неясного «будущего». И так день за днем.

Друзья зимовщики

Трудно перечислить всех, но некоторые из них надолго запали в душу. И даже сейчас, когда прошло уже без малого шесть десятилетий c момента расставания по прибытии на материк, всё ещё переписываемся, встречаемся, вспоминаем.

Об одном из них я и расскажу здесь. Олег Николаевич Сапронов, радиотехник передающего центра. С самого начала он поразил меня тем, что знал наизусть почти всё «Слово о полку Игореве».

Мы жили в одной комнате, и иногда по вечерам он вставал на кровати, завернувшись в простыню как в тогу, в позе древнеримского оратора, и начинал:

«Не лепо ли ны бяшеть братие начати старыми словесы трудных повестий о полку Игореве Игоря Святославича?… Боян бо вещий, аще кому хотяше песнь творити…».

Именно так, слово в слово, упирая на круглый звук «о» в последних словах. Говорил он с большим воодушевлением, пользуясь тем, что мы почти ничего не знаем об этом «Слове».

Он упивался старославянской фразеологией. Он не читал. Он пел. Дело в том, что он сам сочинял стихи и вообще восторженно относился к поэзии.

Вспоминается еще мой товарищ по работе, старший аэролог-радиозондист Юра Ильин (мы все называли его Юрочка). Добродушнейший человек, всегда готовый прийти на помощь, без ворчанья и упрёков. Жаль, что он погиб нелепой смертью – утонул в Колыме при невыясненных обстоятельствах.

Душой нашего коллектива была Нина Федоровна Полысалова, она зимовала уже второй раз (первая ее зимовка проходила на полярной станции «Остров Врангеля» - с белыми медведями, их там очень много). После Крестов Нина Федоровна уехала в Ленинград, мы переписывались до конца её жизни. Недавно она перенесла тяжелый инсульт, после которого так и не оправилась.

И с Олегом мы регулярно вели переписку. Он ушел из жизни, успев познакомиться с черновыми набросками этих заметок.

Прекрасным человеком был начальник полярной станции Алексей Иванович Рагозин. Именно благодаря присущей ему дружеской ироничности, веселому характеру в коллективе сложились хорошие отношения между сотрудниками. Только после того как он уехал и на его смену пришел Николай Сергеевич Корпий, мы поняли, какого человека лишились. Исчезли шутки, иронические замечанья. Установилась сухая, деловая атмосфера с дистанцированием «начальник – подчиненный».

Летом к нам завозили продукты и оборудование на американских пароходах типа «Либерти». На них осуществлялись поставки в СССР материалов и вооружения по программе Лендлиза (США до сих пор предъявляют к нам претензии по поводу недоплаты за это). Как только пароход появлялся у нас не рейде, начинался круглосуточный «аврал». Период навигации в восточной части Ледовитого океана весьма краткосрочен, поэтому нужно в минимальные сроки взять «своё» и отпустить судно для доставки продуктов на следующие полярные станции и посёлки. Перегрузка происходила в два этапа: сначала загружались лихтеры (мелкосидящие баржи), грузы на них доставлялись судовыми кранами, а затем все сгружалось на берег по специальным сходням.

Самой «завидной» была работа на первом этапе, потому что она проходила в трюмах судна. А там чего только не было! Глубина трюма порядка 15-20 метров, и весь он забит до отказа различными ящиками, мешками, упаковками и т. д., а с них что-нибудь да сваливалось.

Работать приходилось и там, и там, менялись через сутки, так как перегрузка с лихтеров требовала большого напряжения сил. Мешки с мукой и пшеном весили 50-60 кг и особых усилий не вызывали, но вот сахарный песок и рисовая крупа уже заставляли покряхтеть как следует. Когда мне на плечи нагрузили мешок с солью, ноги у меня подкосились и, если бы не подстраховка, я бы рухнул. А они («нагружатели-то») смеются: «Ну что? Слаб в коленках, что ли?».

А еще сгружали 200-литровые бочки с бензином. Их катили по сходням, придерживая по сторонам. Я как-то сплоховал: не заметил вовремя боковую стойку сходней, и бочка прижала средний палец правой руки к ней. Мгновенно кожа на конце пальца лопнула с двух сторон, и в трещинах показалось что-то красное – жуткое впечатление. Трещины заросли, а шрамы на пальце остались до сих пор.

Лихтеры пригоняли с верховьев Колымы, и после разгрузки у нас они загружались продуктами для снабжения колымских поселков, тяготеющих к океанскому побережью. Верхнеколымские пункты снабжались уже с магаданской трассы. Так функционировал отлаженный десятилетиями «Северный завоз». С распадом СССР он стал работать с большими перебоями, полярные станции и поселки стали приходить в упадок. И даже погранзаставы в Заполярье начали хиреть. Я пишу эти строки 29 апреля 2010 года, и как раз сегодня наш премьер-министр Владимир Путин осматривает такую станцию и прямо в экран заявляет, что ситуацию надо исправлять. А на экране - занесенные снегом полуразвалившиеся хозяйственные постройки погранзаставы.

И вообще, сейчас снова поднимается вопрос о возрождении Заполярья, о том, что в его шельфе заключены несметные богатства. А Арктического училища уже нет. И нет его с того злосчастного 1991 года, года ельцинско-гайдаровских преобразований.

Из последующих событий запомнилось празднование моего двадцатилетия. Это был «мальчишник» в самом хорошем смысле слова. На нём-то Борис и подарил мне ту самую брошюру Дзердзеевского и сделал на ней следующую пророческую надпись:

  

 «Деятелю науки страждующему по технике Евгению от Бориса и Юрия в день двадцатилетия. 7.08.51. п/с Кресты Колымские»

 

Дело в том, что, как  уже говорилось раньше, я учился во Всесоюзном заочном машиностроительном институте, выполнял контрольные работы, мне присылали их оценки (некоторые даже со специальной одобрительной подписью). Конечно, все об этом знали и относились к «страждующему по технике» с вполне понятной иронией, потому что прошло уж два года учебы, а я все ещё выполнял контрольные работы за первый курс (особенно по высшей математике). А пророческие эти слова потому, что в настоящее время именуюсь «Заслуженный деятель НАУКИ, доктор ТЕХНИЧЕСКИХ наук».

Прошло  60 лет, а я всё ещё храню эту брошюрку и благодарю Бориса за неё. А учился он в ЛАУ лучше меня. К сожалению, не знаю его дальнейшей судьбы.

Гибель Ивана Болотова

С Иваном Болотовым мы продолжали переписываться и на полярной станции. Оказалось, что он после первой зимовки на станции «Остров Четырёхстолбовой» поехал (после отпуска) и на вторую, которая была расположена недалеко от нас в Усть-Янске, и мы даже планировали встречу. Но все вышло иначе.

Поздней осенью 51-го года нам сообщили, что Иван пошел пешком через тундру (не к нам, а в какой-то поселок за продуктами) и пропал. Только весной его нашли замерзшим на берегу реки (нашли по следам песцов вокруг трупа). К нам его доставили на самолете, и мы его похоронили, закопав с большим трудом в вечную мерзлоту чукотской земли. Напились после этого «до чертиков», тем более что пили-то разбавленный спирт и закусывали «строганиной», сделанной  из нельмы.

Полярное сияние

Повествование подходит к концу, но без описания впечатлений от полярного сияния оно было бы не полным (полным-то его вообще никогда не сделать, по ночам до сих пор снятся давно забытые эпизоды).

Полярная ночь на той широте продолжается около двух месяцев. В лунные ночи иногда даже удавалось читать газету. А вот в темные, безлунные дни (или ночи) – разницы-то не было – развлекало полярное сияние. Оно возникало неожиданно и принимало самые невероятные формы, от лицезрения которых захватывало дух.

То это лучи в форме колеблющегося занавеса во всё небо, то какие-то перемещающиеся лучи, исходящие откуда-то из-за горизонта, то радужная яркая полоса, извивающаяся как змея от горизонта до горизонта. И всё происходит в абсолютной тишине, где-то там, в невидимых тёмных небесах.

   

Обратная дорога. На материк!

        

Анатолий Карпович Жгун. Так звали полярного летчика, летавшего в пятидесятые годы прошлого века вдоль побережья Северного ледовитого океана от Архангельска до Анадыря.

Именно на его самолете ИЛ-14 нам с Олегом довелось возвращаться с долгой трёхлетней зимовки с полярной станции Кресты Колымские в 1952 году.

И на карте СССР, и на карте России этот маршрут одинаковый  - ничего не изменилось. Только количество селитебных территорий резко уменьшилось. Сейчас в Российской Федерации 66 % территории покрыто вечной мерзлотой. Но это к теме не имеет никакого отношения. Хотя, конечно, как-то обидно: ну почему наш народ задвинули на «неудоби», на вечную мерзлоту.

Но вернёмся к прежнему. Летим мы, летим, заправляемся по дороге бензином (Чекурдах, Тикси, Игарка, Дудинка, Амдерма) и дальше летим. Несколько суток летим. Экипаж все тот же, пассажиры всё те же, а внизу под крылом самолета -  всё тундра да тундра. Скучно. 

Мы знали, что командир экипажа Жгун, знали его в лицо, здоровались с ним и т.д. Короче говоря, общались. И вот, где-то на полпути между Чекурдахом и Тикси (а может быть, между Тикси и Игаркой), не важно, идет этот самый Жгун по самолету  в одну сторону, потом обратно. Прогуливается. И вдруг садится рядом со мной. Разница в возрасте и положении громадная (по возрасту он старше более чем вдвое, а по положению я вообще «мелкая букашка» - много разбросано нашего брата по побережью на полярных станциях).

Спрашивает, куда, откуда, чем буду заниматься, кто ждет «на материке», кто родители и т.п. Отвечаю подробно: родители умерли во время войны от туберкулеза, еду поступать учиться в МВТУ, жить буду в общежитии.

Все это вызвало у него живой интерес. Знаю ли я, что Бауманский институт - тяжелейший вуз, знаю ли я, что с тройками стипендию не дают, а мои «полярные накопления» растают, как весенний снег. Отвечаю все подробно.

Очень уважаемый человек среди полярников был этот Жгун – возил почту, а в ростепель сбрасывал её в мешках налету, и задолго до его подлета по полярной станции уже шел слух – «Жгун летит». В общем – легендарная личность. И вот – он рядом сидит и даже интересуется мной.

Я подробно рассказал, как был пастухом, как смотрел на машины (автомобили) и мечтал быть шофером, а теперь вот захотел научиться строить их, поступить на такую специальность в МВТУ. О тройках я не мечтаю, а мечтаю о другом.

Дело в том, что в МВТУ 100 Сталинских повышенных стипендий, а поскольку я окончил Ленинградское арктическое училище с отличием, значит, я могу и МВТУ так же окончить. Покачал головой Анатолий Карпович, молча поднялся и ушел.

А я подумал, что он принял меня за хвастуна и трепача. Стал переживать, ругать себя за хвастовство и вообще упал духом. Но вот появляется Анатолий Карпович, снова подсаживается и подает свою фотографию: «Я верю, что у тебя все получится. Только не отступайся и старайся добиваться своей цели. Желаю удачи».

Не знаю, как бы сложилась моя судьба, не будь этой мимолетной встречи на самолете, летевшем вдоль Российского побережья Ледовитого океана по направлению с востока на запад. Но я иногда вынимал эту фотографию и в минуты неудач, неверия в себя находил в ней поддержку.

По-видимому, этот человек уже ушел из жизни. Ведь с той памятной встречи прошло уже почти шесть десятков лет. Но смотрю я на эту фотографию, гляжу ему в глаза – и сердце мое наполняется гордостью за то, что этот человек напутствовал меня в незнаемое грядущее, поверил мне.

Сейчас я доктор наук, профессор, заслуженный деятель науки,  академик Российской Академии транспорта. И мне хочется сказать ему: «Анатолий Карпович, я не трепач. Я очень старался».

И ещё одна встреча того периода запала в памяти.

Евгений  Иванович Толстиков (1913-1987)

В июле 1952 года он был начальником Управления полярных станций Главсевморпути. Его подпись потребовалась на рапорте об увольнении из системы УПС. Пошел к нему.

- Почему Вы  увольняетесь?

- Поступаю в МВТУ.

- Но есть Высшее Арктическое морское училище.

- Я знаю ВАМУ, но мне хочется в МВТУ на «Автомобили».

- А если я предложу Вам очень интересную зимовку всего на один год. Возможно, я тоже там буду.

- Нет, я хочу сделать так, как я решил. И если окажется, что  это неправильное решение, то винить в этом буду только самого себя.

Он подписал рапорт, встал из-за стола, пожал руку и добавил, что если я передумаю, то ещё не поздно будет вернуться к этому разговору. Через некоторое время (в 1954 г.) в газетах появилось сообщение о дрейфующей полярной станции «Северный Полюс-3», её начальником был назначен Евгений Иванович Толстиков, за эту зимовку ему было присвоено звание Героя Советского Союза. Впоследствии он возглавлял антарктические экспедиции.

Глава 3.2. ЛЕНИНГРАД. Арктическое училище

Справка из Интернета:

«Ленинградское Арктическое училище – единственное в стране и в мире учебное заведение, готовившее кадры для полярных станций, арктических экспедиций, плавучих средств, осуществляющих плаванье в высоких широтах Арктики и Антарктики».

В 1945 г. по объявлению в «Комсомолке», которую принесла соседка Настя Короткова, работавшая в школе, я отправился учиться в Ленинград в Арктическое училище. В объявлении было написано, что курсанты обеспечиваются питанием и обмундированием. Так решилась моя судьба на целых 7 лет. А может быть, это определило и всё последующее течение жизни. Иными словами, это был второй крутой ПОВОРОТ моей жизни.

В песне поётся: «Под крышей дома своего». Но это же иллюзия. Редкий человек проживает всю свою жизнь под крышей одного дома. Да и невозможно это, когда в семье много детей. Растут они, дети-то. И обзаводятся своими семьями. И вот уже другая крыша. И сколько ещё таких иллюзий…

У Бунина есть такие строки: «У птицы есть гнездо, у зверя есть нора. Как горько было сердцу молодому уйти с отцовского двора, сказав «Прости» родному дому». Я несколько раз «уходил с отцовского двора», но этот уход был окончательным – больше я никогда не жил «под крышей дома своего».                             

В Ленинград  ехал без билета, на разных поездах, в разных вагонах, на разных местах: на крышах, на подножках, на тормозных площадках и т. д.

В Любани меня «застукали» контролеры, они не поверили, что еду учиться, да ещё в Арктическое училище. Больно хило я выглядел – рост 151 сантиметр («метр с шапкой»), а вес 46 кило (эти «замеры» были сделаны при приеме меня в Училище, и «замерщики» тоже удивлялись). Я убедил контролёров задачей из геометрии: «Чем отличаются круг и окружность?». Отвечать они не стали, а попросили меня самого объяснить, что я и сделал с большим удовольствием. Они настолько растрогались, что один из них даже посадил меня в нужный мне трамвай № 12, идущий до Средней Охты (потом на его кольце надо было пересесть на трамвай № 23). Сказал, как лучше добраться до Заневского проспекта, дом № 5 (адрес, указанный в том самом объявлении). 

Ванюшка Кавалеров

Нашел я указанный номер дома. Здание внушительное. С колоннами и с каким-то «набалдашником» на крыше - купол, как на церкви, только без креста, на стене вывеска: «Гидрографический институт». А где же Арктическое училище-то?

Но всё же зашел в это здание. Большой пустой вестибюль, прямо над лестницей на второй этаж скульптура Ленина, над ней надпись «Учиться, учиться и учиться!» - подумал, что это как раз мне и нужно.

Направо гардероб с пустыми вешалками, на барьере гардероба сидит, свесив ноги, моряк в тельняшке, с морским синим воротником, играет на мандолине. Так как вестибюль был большой и пустой, то звук мандолины был как-то особенно звонким (впоследствии я купил мандолину и научился на ней играть). Подошел к нему и спрашиваю об Арктическом училище.

- Правильно! - ты пришел куда надо, тут оно и располагается, вот здесь, где я сижу, а ты стоишь. А зачем оно тебе?

- Поступать хочу. Он присвистнул и засмеялся. Поступать??!! Да что ты, такой заморыш, там, в Арктике, делать-то будешь?

- Не знаю. Научусь.

- Покажи документы!

- Так… Евгений. Женька, значит? А я - Иван Кавалеров! Курсант 4-го курса. Будем знакомы!

- Нет, я не Женька, я Генка!

- Постой, постой, здесь же в твоем документе стоит - Евгений?

- Ну и что? А зовут меня Генка! Сроду так звали и щас так зовут. И даже в школе ругали «Гендя-блендя».

- Ну, вот что! Как тебя звали, ругали и обзывали, наплевать и забыть, и никому больше не рассказывай. И если не хочешь, чтобы над тобой все смеялись, о «Генке» и о «Генде-бленде» забудь! С этого момента ты Женька, Евгений, значит! Понял? А сейчас (и никогда не говори «щас»!) иди вон в ту комнату, на которой написано «Приёмная комиссия», они там тебя ждут с нетерпеньем и скажут, что дальше делать и куда бежать!

С того момента прошло три года. И мы, курсанты 4-го курса, сидели в актовом зале Училища на вечере встречи и слушали выступление опытного полярника Ивана Кавалерова, проведшего три года на полярной станции Малые Кармакулы на Новой Земле.

Знаменитая  станция, о ней рассказывал нам преподаватель Лебедев Василий Васильевич, тоже зимовавший там. Говорил, что сила ветра в тех местах бывает такая, что приборы для её измерения зашкаливает, и они выходят из строя.

Вечер шел обычным порядком: выступление, записки, ответы и т. д. и т. п.

Вот Иван читает записку: «А правда ли, что для жизни на полярной станции нужна большая сила воли? И как Вы её воспитывали в себе?».

- Конечно, правда! Постоянно, каждый день она нужна была. Как я её воспитывал, я не помню. А вот проверку её наличия я себе устроил перед самым окончанием зимовки. Дело было так. Кто-то наступил мне на полу шубы сзади, когда спускался  с приступок, и от неё оторвался солидный кусок. Кусок-то я подобрал, чтобы пришить потом на место. Но, как всегда в текучке, забывал это сделать. А потом уж пришла мысль в голову, что осталось-то всего два-три месяца, и если у меня есть сила воли – дотерплю. Ну, например, полярная ночь, мороз под 50, бегу по делам - весь закутанный, замотанный от ветра, а мне приспичило, невтерпёж и пока достаёшь, достаёшь, достаёшь - такая сила воли нужна была, что и сказать невозможно.

Так вот сообщаю вам результат этого испытания своей силы воли. Дотерпел!

А кусок-то шубы взял себе на память. Уж больно холодно было, когда ветер поддувал сзади.

Надо ли говорить, какими бурными аплодисментами провожали мы Ванюшку Кавалерова, когда он шел с трибуны. А Ванюшкой-то его звали, когда он был курсантом, потому, что это был весёлый выдумщик и добрый человек.

Поскольку в свидетельстве об окончании школы у меня были почти одни пятерки (кроме русского и немецкого языков), меня приняли сразу. Сразу поселили в общежитие, поставили на пищевое довольствие, а когда я узнал, что скоро дадут всем форму и что это не обычная форма «ремеслухи» (учащихся ремесленных училищ), а настоящая морская форма - с тельняшкой, шинелью и мичманкой, - радости было через край.

Была, правда, одна неприятность при поступлении: мне не было ещё 14 лет, а принимали лишь с 15. Тем не менее, меня приняли по разрешению начальника Училища («папаша Ляндрес») как круглого сироту и как отличника без всяких вступительных экзаменов, но по заключению какой-то мандатной комиссии, на которой меня допрашивали обо всем (там их, этих «мандатников», было человек шесть-семь).

В Училище было три отделения: геофизическое, радиотехническое, судомеханическое. Подал заявление на радиотехническое, и мне сказали, что это вполне возможно.

Оказалось, что структура всего контингента курсантов организована в полувоенном варианте: роты, взводы, отделения. Соответственно существовали и Строевой отдел (начальник - полковник Хабирев), и Отдел военно-морской подготовки (начальник - капитан  1-го ранга Зевельт), и Учебный отдел (начальник - Стклянин), в котором было три начальника отделений (геофизического отделения - Чайковский, а начальников радиотехнического и судомеханического отделений не помню).

Приехал я в июле, а занятия с 1-го сентября, и всех нас «бросили» на восстановление общежития, недостроенного пятиэтажного здания рядом с учебным корпусом - был ведь 45-й год, только что кончилась война, и Ленинград постепенно восстанавливался. Рабочих катастрофически недоставало, особенно строительных профессий. Меня сразу «пристроили» к настоящему плотнику Николаю Овчинникову (из таких же, как я, только что поступивших на радиотехническое отделение, просто до поступления он успел поработать плотником).

Сначала мы с ним делали перегородки из фанеры, двери в этих перегородках и т. д. В общем, перестраивали Ленинградский гидрографический институт в Высшее и Среднее Арктические морские училища - ВАМУ и ЛАМУ.

Преподаватели

Многие были из числа преподавателей ВАМУ. Профессоров-то у нас не было, а доценты были. Запомнился доцент Байдал, проводивший занятия по курсу «Аэрология». Он не читал лекцию, он рассказывал нам о воздушном океане, о связи морских течений с формированием циклонов и антициклонов, так называемых «синоптических шаблонов». Об исландском «минимуме», якутском «максимуме», струйных высотных течениях и о многих, многих интересных вещах. О полюсах холода на земном шаре – они оказались в Якутии в Оймяконе и Верхоянске.

Часть преподавателей ранее тоже были полярниками, моряками торгового или военного флота. Например, капитан 3-го ранга Клабэ вел занятия по военно-морской стратегии и тактике и приводил примеры из практики применения нового способа получения информации о противнике и его действиях – радиолокации. Говорил о ведущей роли советских ученых Мандельштама и Папалекси в появлении радиолокации и о том, как с её помощью английские моряки потопили немецкий линкор «Шарнхорст».

Говорили, что Клабэ раньше был капитаном 1-го ранга, но при посещении его подразделения английской делегацией был излишне «откровенным», за что и был понижен в звании. Это походило на правду, так как вид он имел исключительно респектабельный, был безукоризненно одет, выражался лаконично. Короче, сильно отличался от многих офицеров, вовлеченных в цикл дисциплин по военно-морской подготовке, а также в воспитательно-организацион-ную работу (командиры рот, строевой отдел и т. д.).

Некоторые из преподавателей, например, математики, русского языка, истории Арктики были уже в преклонном возрасте, они являли собой образцы старой питерской интеллигенции, отличались мягкостью обращения с нами, ответственностью за свой предмет, доброжелательностью.

Вообще период учебы в ЛАУ запомнился как общение с интересными, опытными и щедрыми людьми. Мне всегда было интересно учиться, помню только предмет «Организация метеостанций, материальный учет и отчетность», который я терпеть не мог и еле-еле сдал на четвёрку (по-моему, это была первая четверка за первые три года учебы).

КУРСАНТЫ

Основной состав курсантов был разношерстным. Были и жители Ленинграда (городские), они размещались в общежитии вместе со своими товарищами по взводу, но иногда им разрешалось жить в городе. Были и представители разных регионов СССР (казарменные): Москвы, Средней Азии (Талды-Курган), Средней Сибири (Иркутск), Карелии, но моих земляков не было.

Не помню ни одного курсанта - сына состоятельных родителей. Я, несмотря на свою провинциальность, чувствовал себя в своей среде, но о некоторых из товарищей мне захотелось рассказать - настолько они выделялись из этой общей среды.

Иван Болотов

Когда начались занятия, из курсантов сформировали бригады по восстановлению общежития пятиэтажного здания, расположенного рядом с учебным корпусом.

Я попал в бригаду плотников Ивана Болотова, курсанта 4-го курса Геофизического отделения. «Плотником» я стал так: построили нашу роту, командир (майор Стерлигов) попросил выйти из строя плотников и столяров, вышли два человека: один - уже известный Коля Овчинников, другой - Саша Имховик (только что закончил ФЗУ столяром-краснодеревцем). Этого, конечно, было мало, и тогда командир попросил выйти из строя тех, кто умеет пилить, строгать и обращаться с топором, долотом и молотком. Я вышел и сразу был направлен в эту бригаду, которая занималась настилкой полов.

В процессе работы Иван убедил меня перейти на Геофизическое отделение, потому что «настоящие-то полярники - это геофизики, а все остальные - лишь обслуживающий персонал». То ли он «накапал» начальнику учебной части Училища, то ли на геофизиков был недобор, но вскоре я был вызван к начальнику, и примерно в тех же выражениях он убедил меня перейти.

Мы учились и работали, и как-то получилось так, что у меня и то и другое пошло хорошо, поэтому весной 46-го на общем собрании Училища было объявлено, что меня представляют к награждению медалью «За трудовое отличие». Я уже представлял, как я буду принимать эту медаль, стоя на одном колене, и тренировался четко произносить: Служу Советскому Союзу! (было-то всего 15 лет). Но дело затянулось и потом совсем забылось. Хотя друзья курсанты иногда и подшучивали: «Это - наш орденопросец».

Зато меня наградили бесплатным билетом в Мариинский театр на концерт, посвященный 25-летию Главсевморпути. Из того концерта больше всего запомнился «Танец курдов» из балета Хачатуряна «Гаянэ» и «Танец маленьких лебедей» из Лебединого озера.

С Болотовым мы подружились. Иногда к нему приходил отец. В казарму посетителей не пускали, и курсантам нужно было выходить на проходной пункт. И когда дневальный объявлял: «Болотов на выход!» - Иван заходил ко мне и просил выйти к проходной и сказать его отцу, что его нет в казармах. Я до сих пор помню, как отец поворачивался и медленно шел по улице, сутулясь и шаркая ногами.

Потом мне Иван рассказал, что во время блокады отец работал на машине и мог вывезти из города мать, но не сделал этого, т.к. первым рейсом он вывез часть вещей и Ивана, а следующим должна была поехать и мать с остальными вещами. Но второго рейса не было: на обратном пути машина попала под бомбежку, отец чудом остался жив, а машина полностью была разрушена. Иван очень любил мать, а отца стал ненавидеть.

В 46-м он окончил ЛАУ и поехал зимовать на о. Четырехстолбовой. У нас установилась переписка.

О жизни в ЛАУ можно было бы многое рассказать, но это сильно отвлечет от основной темы. Была встреча с Папаниным, были трепетные посещения публичной библиотеки Салтыкова-Щедрина (самое любимое занятие в течение всех четырех лет учебы), были походы на танцы в Текстильный техникум, Финансовый институт и т.д.

И были памятные контакты с удивительными людьми, например, такими, каким являлся курсант Геофизического отделения нашей же группы Сеньковский.

Лёша Сеньковский

Лёша был старше меня лет на пять, и он уже успел «походить» в «загранку» на «торгашах». Где-то в Сингапуре ему на предплечье сделали цветную татуировку: sunset – парусник на фоне захода солнца, поэтому тельняшка была у него без рукавов. Чтобы всем был виден этот «закат», тем более что в то время (в первый год после Победы) мы о цветных татуировках и понятия-то не имели.

Как я уже сказал, мы с ним учились в одной группе на геофизическом отделении. У него было плохо с математикой, а у меня как раз хорошо, поэтому я часто ему помогал.

Занимались после отбоя в Красном уголке, иногда я приходил раньше, он заходил, садился рядом со мной и начинал, со вздохом:

- Ну, показывай, где тут твои «сикекенсы»?

- Лёша, ты только при Фаине Марковне так не называй косекансы;

- Ты меня не учи, вся эта лабуда для меня сплошной сикекенс.

Как-то так случилось, что мы и другие предметы учили вместе. Учили, например, однажды латинские названия перистых облаков и он помог мне запомнить «Cirrus-uncinus» - «перистые крючковидные». Смотри – он поднимал указательный палец кверху – это перистые, т. е. «циррус», потому что они на самом верху расположены и выше их никаких облаков не бывает, поэтому они сгибаются в крючок т. е. в «унцинус». И он резко сгибал палец под прямым углом.

Он удивлял меня тем, что мог декламировать множество стихотворений наизусть, без запинки. Особенно у него проникновенно получалось тургеневское «Как хороши, как свежи были розы». Например, вымучиваем, вымучиваем какие-то взаимоотношения тригонометрических функций. Он отодвигает тетради в сторону и начинает тихо-тихо, полузакрыв глаза: «Нет, ты только послушай: «Где-то, когда-то давно-давно тому назад …» и далее весь текст.

Он объяснил причину этого очень редкого в то гнусное время феномена, когда заботы о хлебе насущном отодвигали все прочие заботы в сторону - не до стихов было. Ведь всего год прошел после снятия блокады. А дело было в том, что капитан судна заставлял его учить стихи, чтобы в кают-компании развлекать экипаж на отдыхе. Я не могу объяснить сейчас, где же они плавали-то - ведь везде была война. А он мне об этом ничего не рассказывал. Говорил, что во время заграничных плаваний он 5 раз пересекал экватор.

- Врёшь Лешка, ты мог пересечь либо 4, либо 6, а пять не мог;

- Ты-то откуда знаешь, ты что - был на нашем судне?

- На судне я не был, но если ты пересек экватор «туда», то пересекал и «оттуда», то есть пересечение должно быть четное, а пять - это нечетное число.

- Это ты с помощью этих сикекенсов вычислил? Ну, прибавил один-то раз, а тебе что, жалко, что ли?

И ещё он имел много золотых зубов в верхней челюсти - тогда это было редкостью и всех удивляло. Самым же удивительным было то, что он не курил! И я не помню его не то чтобы пьяным, но даже подвыпившим. Не знаю, в чем тут было дело.

О его семье у меня не было никакого представления, и он никогда не касался этого вопроса вообще, что тоже было необычно, потому что мы, как правило, всё рассказывали о себе всем однокашникам-курсантам. По-моему, он был ленинградец и из хорошей семьи, отличался мягкой манерой общения, не любил сальных анекдотов и разговоров на сексуальные темы.

Теперь-то я понимаю, что дело было не в скрытности его характера, скорее всего, я ему казался слишком наивным и  деревенским, и разговора «на равных» просто не могло быть. Мне не было  ещё и 15-ти, а ему было около 20. И опыт жизни, и круг интересов были слишком разными для таких откровенных разговоров. Например, он долго отучал меня от привычки называть число 16 «шишнаццать, приучал называть ручку для письма «ставочкой» (чисто ленинградский «слэнг») и т. д.  

Несмотря на его хорошее отношение ко мне, друзьями мы не стали, поэтому о дальнейшей его судьбе я ничего не знаю, но запомнился он мне на всю жизнь.

Культурная программа в ЛАУ

Раз в месяц замполит майор Циммерман проводил лекции «О международном положении». Нам они нравились, потому что газет не читали, а учились и работали до отбоя. Много споров было о войне евреев с арабами в Палестине (после образования еврейского государства Израиль), об итогах войны. О Первой Отечественной войне. Например, до хрипоты спорили на тему: Кутузов сам отступал или его гнали французы. Регулярно ходили в «Биб-ку» (такая табличка висела на двери нашей Библиотеки).

Были встречи с артистами и деятелями культуры. Запомнилась встреча с композитором Соловьевым-Седовым. Обращаясь к нам со сцены, он объявил, что сам будет не только играть, но и петь. Только это пенье будет специфическим. Например, если бывает доклад и содоклад, то по аналогии должно быть пение и сопение, вот у него как раз оно и есть.

Приезжали артисты МХАТа: Алла Тарасова, Борис Ливанов, Топорков, Кедров – играли сцены из «Мертвых душ». В организованном порядке ходили на концерт оркестра Леонида Утесова.

Для любителей хорового пения существовал кружок под руководством опытного руководителя (я, конечно, записался туда, и помню, мы разучивали песню: «Сижу за решеткой в темнице сырой…»). Ребята много шутили по поводу её двусмысленности, применительно к нашему военно-казарменному образу жизни.

Сразу, как только с 1-го сентября начались занятия, нам выдали  форму – настоящую, морскую. Началась строевая подготовка, сопровождаемая пением всем строем (ротой). И как-то постепенно я стал незаменимым ротным «запевалой» (надо сказать, что я ещё в Курлове научился аккомпанировать на гитаре, и в общежитии мы постоянно пели разные песни под этот аккомпанемент).

На гитаре играли и другие курсанты, но вот запевать, выбирать тональность и держать такт у меня получалось лучше. Особенно мне нравилось запевать: «Взвейтесь соколы орлами, полно горе горевать, то ли дело под шатрами в поле лагерем стоять, то ли дело!». На этой фразе кончалось моё «соло», и дальше пела уже вся рота: «То ли дело! …». Шаг становился четким, пенье дружным. А у меня мурашки по спине от восторга.

Или: «Не забыть нам годы боевые и привалы у Днепра...», пели ещё про «Ладогу – дорогу жизни» и т. д. Не знаю почему, но по музеям ходили мало. Скорее всего, они ещё только восстанавливались после блокады.

Заканчивая главу о Ленинградском Арктическом училище, ниже привожу результаты моего пребывания в нем (вкладыш в диплом):

Здесь нужно отметить мои неудачи: это уже упомянутая «Организация метеостанций…» и «Аэрометеокоды» - предметы, где требования направлены больше на запоминание, чем на понимание сути предмета изучения. Но когда я начал работать после окончания учебы, именно они были причиной претензий ко мне со стороны начальника полярной станции.

Здесь, в этом перечне предметов, почему-то не указаны практики, а они были весьма информативными. Например, строительство базы шлюпочной практики на Кольском перешейке на берегу Финского залива на бывшей финской территории, ещё не очищенной от мин (после первого курса). Практика Военно-морской подготовки в Кронштадте (после второго курса), где часть занятий проводилась на Военно-морских базах Балтийского флота. Аэрологическая практика в Колтушах на базе Аэрологической лаборатории Главной геофизической обсерватории (ГГО) (после третьего курса). Само место проведения практик показывает, насколько серьезно относилось руководство Училища к учебному процессу.

Об этом же говорит и сдача госэкзаменов. Председателем госкомиссии по приему экзамена на присвоение офицерского звания по военно-морской подготовке был вице-адмирал Трибуц – бывший Командующий Краснознаменным Балтийским флотом. В Госкомиссии сидел начальник училища Ильин, начальник военно-морской подготовки капитан 1-го ранга Зевельт, начальник Геофизического отдела Чайковский и начальник строевой подготовки полковник Хабирев.

Среди прочих мне достался вопрос «Средства и способы обнаружения подводных лодок противника». Я всё перечислил, что знал: что их можно наблюдать и в бинокли по бурунному следу перископа, и с берега, и с борта корабля, и прослушиванием шума работы винтов, и с помощью входившей в использование радиолокации, в разработку которой большой вклад внесли советские ученые Мандельштам и Папалекси.

Зевельт слушал внимательно, не перебивая меня, но в конце моего ответа заметил:

- Как-то Вы всё смешали в одну кучу. По-видимому, нужно разделить всё, что Вы перечислили, на группы: например, они бывают техническими и визуальными, и далее всё по порядку. Приведите примеры.

Я быстро сообразил, кратко все перечислил по соответствующим группам, но забеспокоился. Это был последний экзамен, и в случае получения оценки «хорошо» мне уже не могли выдать красный диплом. Однако всё обошлось.

О Зевельте ходило много всяких анекдотов. Один из них был такой. В училище была своя сапожная мастерская, в которой ремонтировали обувь и курсантам, и сотрудникам. И кто-то заметил, что у Зевельта обувь невероятно большого размера – как у Собакевича («Мертвые души» нам показывал МХАТ, а там реквизиторы постарались показать и этот фрагмент его одежды в утрированном виде). Кто-то из курсантов сумел похитить один ботинок и пустить его по всем кубрикам, где он вызывал удивление и восхищение. Как уж там Зевельт разбирался с сапожником, осталось неизвестным.

С антропометрическими данными и у меня всё время происходили неприятности: если в начале обучения мой рост был 151 см, то на выпуске (через 4 года) он стал уже 181, а форма-то выдавалась раз в два года. Особенно много проблем было как раз с обувью (парадные ботинки - «корочки», рабочие ботинки - «говнодавы») постоянно были малы и я натирал себе мозоли. А на строевой подготовке хромать было нельзя! Терпел. Но деформация ступней осталась на всю жизнь.

Приведенная ниже фотография сделана для «Личного дела» на присвоение звания младшего лейтенанта ВМФ. Снимки делались в специальной фотолаборатории, куда нас водили строем.

Каждому курсанту после выдали по экземпляру на память об окончании четырехгодичного курса военно-морской подготовки в Ленинградском Арктическом учи-лище. На каждого курсанта составлялась характеристика для Личного дела для присвоения звания младшего лейтенанта Военно-морского флота.

В моей характеристике командир роты майор Генералов написал: «Вспыльчив, обидчив».

Узнал я об этом от курсанта Лёшки Мокина, который имел красивый почерк и переписывал все характеристики. Ведь точно подметил командир роты. Профессионально. До сих пор страдаю от этих качеств своего характера. Как-то, уже будучи семейным человеком, в запальчивости замахнулся на четырехлетнюю дочку, а она вся съежилась, испугалась. Я выбежал из комнаты, стало невыносимо стыдно. Прошло уж больше 50  лет, но каждый раз, когда вспоминаю, становится неуютно на душе. Были и другие случаи.

В заключение несколько слов о Ленинграде того периода (1945-49 гг.). Война только закончилась (два месяца прошло), на стенах домов еще не закрашенные надписи о том, что «эта сторона опасна во время артобстрела», еще видны результаты этого обстрела, чувствовались последствия блокады. Недалеко от нашего Училища стоял пятиэтажный дом с обрушившимся крылом, встречались дома с большими трещинами на стенах. По Невскому проспекту ходили трамваи, на которые можно было вскакивать на ходу. В магазинах продукты «по карточкам» (карточная система была отменена 14 декабря 1947 г.). Но город активно восстанавливался, асфальтировались дороги, да и люди приходили в себя.